Пелагея Ниловна была маленькая, седенькая хлопотунья-старушка. .. — Славная бабуня! Какое у нее милое лицо, — сказал статский товарищу.

Она <больная> .. медленно развернула другую бумагу. — А это, вот видите, клочок волос моей бабуни… той старушки, утешением которой я была в последние годы ее жизни.

Начались тогда у нас наказания каждый день. Засмеется ли кто — не часто мы смеялись — панночка бежит к старухе: «Бабуня, меня не уважают!» Заплачет ли: «Бабуня, дела не делают, да еще и плачут!»

Скрыпнула дверь, свежая как яблочко бабусенька, с графинчиком — должно быть сливняка, — в руке, с огурцами в подоле, вошла в горницу.

О, скажи же, где мой милый? Обегу весь свет я… Чтож, бабусенька, голубка! Молви, если знаешь…

Ольшевская открывает глаза – это бабушка. — Бабусенька, посиди со мной, — просит она.

— Налей и нам, — сказала Грушенька, — за Россию и я хочу пить. — И я, — сказал Калганов.   — Да и я бы тоже-с... за Россеюшку, старую бабусеньку, — подхихикнул Максимов.

Бабусины слова еще более усилили во мне отвращение к учению.

Мы крепко усвоили себе, что надо становиться в угол перед образом, смотреть на образ, стоять, а не сидеть, почаще креститься и прочесть в порядке все бабусины молитвы.

Оба они — Аркашка и Израиль — с неколебимым убеждением уверяли Захара Захарыча, что его почтенные билеты — «бабусино благословенье» — находятся в полнейшей безопасности.