Первый рыдван появился в доме атамана Данилы Ефремовича без рессор, на ремнях, усеянный медными гвоздями с большими головками. Экипаж сей новостию своею так удивлял тогда всех жителей, что когда атаманша ездила в нем по городу <Черкасску>, то народ выбегал на улицы и к окнам домов, крича: «Сама едет».

И, схватив за косы тучную жену атамана, разбойники потащили разом всех этих трех женщин, потому что они крепко держались друг за друга: руки Вершиловой закоченели вокруг шеи атаманской дочери, а руки атаманши впились в тело Вершиловой.

Эти козачки — раскольницы во всем, и даже в своих костюмах, который они сохранили спокон веку: все, и генеральши, бывшие атаманши, и простые козачки носят один наряд: на головах свои уродливые сороки, а девицы поднизи.., и все одинаково в сарафанах.

В станице Юмахань-Юрта жена атамана напилась пьяной и заболела. Тогда ее родственники, заподозрив, что атаманшу околдовал неизвестный приезжий старик, избили этого последнего до крови.

А утром в атамановом доме был плач и крик, и атаман лежал мертвый на своей постели. Схоронили его, осталась атаманша вдовой и совсем заперлась в своей хате.

Неудивительно, что Сальватор-Роза влюбился в такого атамана, или в такую атаманшу, шайки, грабившей в Абруццких горах.

Горы эти, по имени Девичьи, говорят будто бы о девице-атаманше, которая во времена оны владычествовала над здешним краем Волги. Но, увы, легенда или воображение народное сделало из девицы-атаманши не амазонку, не Семирамиду, даже не Мессалину, а какого-то цербера, какого-то вампира.

В Пермском крае, на Каме, одна попадья разбойничала, выдерживая целые сражения с стрельцами и обращая их в бегство. Чердынь раз держала в осаде такая атаманша чуть не три месяца.

В роли страстной разбойничьей атаманши Волчихи была чрезвычайно холодна г-жа Бронская, вяло и монотонно изображавшая эту незаурядную женскую натуру.

Около нее <Орлихи> лежали, сидели, стояли и болтали друг с другом безо всякого стеснения самые близкие к атаманше молодцы ее шайки.

Видят <торговки бубликами>, что не сладят с москалем, пристали к своей атаманше: «Делай, что знаешь, делай, только изживи москаля».

В с. Михайловке, александрийск<ого> у<езда>, девушки выбирают из своей среды раз в год атаманшу, которая собирает деньги на освящение своего, дивочьего колодца за селом и припасы на общее угощение после него, причем обед варят матери их.

Хрупкая, нежная жена Аргинского, когда-то похожая на тонкую, нежную былинку, превратилась в бабеху-хозяйку, которая трясется на каждое яблоко, которая с головой ушла в наживу, в собиранье, в кулачество.

[Старая баба:] — Нешто он <Андрюшка> в супружестве счастлив? Взял вторую жену совсем не по себе. Молодая бабеха, а он-то человек не молодой... Житья-то ему, горемычному, от нее нет.

«Славная бабёшка!» — сказал он <Чичиков>, открывши табакерку и понюхавши табаку. «Но ведь что, главное, в ней <молоденькой незнакомке> хорошо? — Хорошо то, что она сейчас только, как видно, выпущена из какого-нибудь пансиона, или института».

[Старуха Лизе:] — Дохторша-то! Экая шальная бабешка: на мужа-то чи-чи-чи, так и стрекочит.

— Нас бабешки-то наши поедом съели… — вставил свое слово смирный Сысой. — Житья не стало.