Вы верно знаете, что такое низкопоклонство, чиномания, деньголюбие? Все это не что иное, как материялы для моей фабрики.

Итак, очевидно, что автор, с свойственным ему юмором, и притом очень деликатно, кольнул слабость нашего общества к знакомству с чинами и отличиями, а не людьми. Во первых, это правда; во вторых, это особенно не унижает Русских перед другими народами, особенно, напр., перед Немцами, которые отчаянно больны чиноманиею, хотя и далеко обогнали нас в цивилизации и просвещении; в третьих, Петрушка и Селифан послужили для автора только предлогом к нападениям на чиноманию, и он совсем не думал упрекать русское общество за то, что оно не хочет знаться с кучерами и лакеями.

Как не пожелать, чтобы печальная чиномания как можно скорее отжила свой век, и чтобы общество поняло всю важность общественной пользы и научилось приносить ей кое-что в жертву. Желательно, чтобы остаток местничества стал наконец анахронизмом.

Чиномания более и более въедалась в плоть и кровь среднего класса нашего общества. Быть военным или чиновником, — другого исхода не было. Не удивительно после того, что действие наших комедий и водевилей вращалось всегда в чиновничьей сфере.

Это было время <начало нынешнего столетия> борьбы старых и новых порядков, когда чиномания только что начала еще пускать на Дону свои корни, но делала быстрые успехи пока между одними низовыми казаками, жившими поблизости Черкаска — этого центра возникавшей тогда донской аристократии.

Густая коса Палашки, имевшая несчастие подходить под цвет остатков шевелюры Глафиры Львовны, снова начала привязываться, не смотря на то, что ее уже немножко подъела моль.

Жена его <полковника>, высокая, худощавая женщина, с бледно-русыми волосами. Она волосок к волоску расположила скудную свою шевелюру и причесалась почти до мозгу.

Усольцев встряхнул своей роскошной шевелюрой, поправил на орлином носу золотое пенсне и, подавшись назад, чтобы лучше обозреть все общество, продолжал. 

Наблюдения привели меня к такому выводу: если человек преклонного возраста, привыкший носить длинную шевелюру и большую бороду, вдруг меняет свою физиономию, то тут что-то неладное.

Шевелюра для таких <золотых> гребенок очень-красива, когда передние волосы разделены равно на две половины и спущены только до уха, а сверху взбиты.

Когда парикмахер умыл выбритое лицо барина теплою водой с душистым амбре и приступил к деланию шевелюры, барин спросил трубку и заговорил с Шушериным. 

Где-нибудь в широких степях Америки считается доблестью добыть и развешать перед жилищем как можно больше человеческих шевелюр.

Наш, русский театр, при самом своем рождении, решительно и исключительно принадлежал старой французской школе. Корнель, Расин, Вольтер, даже Кребильон и Дюсис, были нашими образцами. Вдруг все это изменилось и мы стали вполне принадлежать Шекспиру и его подражателям. Пройдет и эта Шекспиромания, и авось у нас вместе с изменившимися условиями будет свой образец, свой вековой гений.

Люди тридцатых годов захлебывались Шекспиром во всех романтических кружках Парижа, и Готье рассказывает, между прочим, о таких фанатиках шекспиромании, которые делались нарочно англичанами с головы до пяток, живя годами в Лондоне, только чтобы им воспринять в себя все тончайшие красоты и изгибы шекспировского языка и вдохновения.

Почитатели Мольера в виду крайностей шекспиромании никак не могут обойти Шекспира, но стараются доказать, что произведения Мольера сохраняют первостепенное значение и при сопоставлении с пьесами Шекспира, либо превосходят некоторые из последних.

Гердер стал восторженным агитатором в пользу Шекспира. Он сам говорил о своей «бешеной любви к нему»; он умел успешно делиться этой страстью с другими впечатлительными натурами: Гёте удостоверяет нам влияние на него самого и на весь страстбургский литературный кружок этой «шекспиромании» Гердера, который, по его мнению «проник в самую глубину существа Шекспира и изобразил его превосходно».

Замечательно, что великий реформатор немецкого вкуса <Лессинг>, при всем увлечении гением Шекспира, далек, от того чтобы впасть в шекспироманию.