Положительно приходится изобретать новый термин, что нибудь в роде «мужененавистничества, мужчиноненавистничества, мизандрии», так как иначе трудно охарактеризовать очень распространенную болезнь женской беллетристики .. Казалось бы, у нас в России, где так называемое эмансипационное движение было вызвано, поддержано и осмыслено прежде всего сильным полом ..  можно было бы относиться совсем иначе; но — нет, обидная характеристика: «а все же вы, господа, двуличны, двуязычны и... нетверезы» остается во всей её силе и неприкосновенности. «Мы лучше, мы чище вас» и этим тезисом побиваются все — теперь уже мужские — претензии на равноправность.

Уже не «петербургский период» интересовал теперь Теребенева, коробивший его художническое чувство одним своим порченым языком, — нет, его все более и более тянуло в одиннадцатый и двенадцатый века, к полумифическим временам древней непосредственной Руси. .. Ему хотелось с какою-то болезненною настойчивостью уйти теперь куда-нибудь подальше и поглубже от всей этой столь опостылевшей психопатическо-велосипедно-гуттаперчевой современности.

Если берешь с бедного, то сие верх человеконенавистничества. Ты из чужих несчастий извлекаешь прибыль, со слез собираешь деньги, душишь нагого, бьешь голодного.

Он <Агафон> просыпался ночью и не верил своему счастью. И было чему радоваться: ведь весь грешный мир оставался там, далеко, за горами, лесами и болотами. Там и лютая злость, и человеконенавистничество, и всяческие узилища для плоти и для души.

Не может быть .. чтобы сам человек не озверел в борьбе за интересы исключительно денежные и, в сущности, не приносящие ни малейшего проблеска радости. Вся суматоха обращается в привычку к занятому положению, в горькое рабство человеконенавистничества, в страстное служение обману только для того, чтобы обман совершился, без всяких выгод для кого бы ни было.

У Констана ничего нет общего, например, с Шатобрианом. Он не способен самоуслаждаться игрой в человеконенавистничество и разочарование, и светские успехи прельщают его только в самые молодые годы, да и не настолько, чтобы ради них забыть благороднейшие стремления просвещенного ума и общественно-развитого чувства.