Нужно видеть этих превосходных лошадей, вызывающих, своею понятливостью, на размышление, этих собак, едва-едва не разговаривающих, нужно вглядеться в ловкость и смелость Буклея, Колумма, Пациани и Бассена, в грацию Викторины Бассен, Сеньери и Мазота, нужно, одним словом, побывать в цирке раз пятнадцать сряду и, в этом нет никакого сомнения, человеком овладеет циркомания, со всеми ее пароксизмами, т. е. с решимостью смотреть сто раз на одно и тоже, платить, в бенефисы, по пятнадцати и, если угодно, по пятидесяти рублей серебром за ложу, и проч. и проч.

Я не буду входить здесь в подробное описание как этого <цирка Лежара и Кюзана у Александринского театра> так и соперничествовавшего с ним Олимпийского цирка итальянца Гуэрры, имея намерение, со временем, в особой монографии, посвященной нашим общественным эксцентричностям, изобразить смешную циркоманию того времени, произведшую в нашем обществе нечто в роде войны белой и алой розы и распри гвельфов и гибелинов.

Обращаясь к общественной жизни, надо сказать, что Петербург того времени <1846> заражен был такою циркоманиею, что публики ежедневно хватало на два постоянных цирка итальянца Гверо и француза Лежара.

Читая о партиях синих и зеленых, г. Осокин, может быть, сделал такое сильное логическое ударение на отсутствии у них особого политического значения, что он и не вышел из пределов истины; но в книге такое заявление представляется странным и плохо совместимым с заявлением автора на той же стр. (118), что циркомания продолжала оказывать влияние на замещение престола в Византии.

Так как греки были одержимы циркоманией или пристрастием к гипподрому, который заменил им форум (здесь даже обнародовались законы), то политические партии назывались у них зелеными и синими, по цвету наряда кучеров и наездниц на скачках.

Вы верно знаете, что такое низкопоклонство, чиномания, деньголюбие? Все это не что иное, как материялы для моей фабрики.

Итак, очевидно, что автор, с свойственным ему юмором, и притом очень деликатно, кольнул слабость нашего общества к знакомству с чинами и отличиями, а не людьми. Во первых, это правда; во вторых, это особенно не унижает Русских перед другими народами, особенно, напр., перед Немцами, которые отчаянно больны чиноманиею, хотя и далеко обогнали нас в цивилизации и просвещении; в третьих, Петрушка и Селифан послужили для автора только предлогом к нападениям на чиноманию, и он совсем не думал упрекать русское общество за то, что оно не хочет знаться с кучерами и лакеями.

Как не пожелать, чтобы печальная чиномания как можно скорее отжила свой век, и чтобы общество поняло всю важность общественной пользы и научилось приносить ей кое-что в жертву. Желательно, чтобы остаток местничества стал наконец анахронизмом.

Чиномания более и более въедалась в плоть и кровь среднего класса нашего общества. Быть военным или чиновником, — другого исхода не было. Не удивительно после того, что действие наших комедий и водевилей вращалось всегда в чиновничьей сфере.

Это было время <начало нынешнего столетия> борьбы старых и новых порядков, когда чиномания только что начала еще пускать на Дону свои корни, но делала быстрые успехи пока между одними низовыми казаками, жившими поблизости Черкаска — этого центра возникавшей тогда донской аристократии.

Наш, русский театр, при самом своем рождении, решительно и исключительно принадлежал старой французской школе. Корнель, Расин, Вольтер, даже Кребильон и Дюсис, были нашими образцами. Вдруг все это изменилось и мы стали вполне принадлежать Шекспиру и его подражателям. Пройдет и эта Шекспиромания, и авось у нас вместе с изменившимися условиями будет свой образец, свой вековой гений.

Люди тридцатых годов захлебывались Шекспиром во всех романтических кружках Парижа, и Готье рассказывает, между прочим, о таких фанатиках шекспиромании, которые делались нарочно англичанами с головы до пяток, живя годами в Лондоне, только чтобы им воспринять в себя все тончайшие красоты и изгибы шекспировского языка и вдохновения.

Почитатели Мольера в виду крайностей шекспиромании никак не могут обойти Шекспира, но стараются доказать, что произведения Мольера сохраняют первостепенное значение и при сопоставлении с пьесами Шекспира, либо превосходят некоторые из последних.

Гердер стал восторженным агитатором в пользу Шекспира. Он сам говорил о своей «бешеной любви к нему»; он умел успешно делиться этой страстью с другими впечатлительными натурами: Гёте удостоверяет нам влияние на него самого и на весь страстбургский литературный кружок этой «шекспиромании» Гердера, который, по его мнению «проник в самую глубину существа Шекспира и изобразил его превосходно».

Замечательно, что великий реформатор немецкого вкуса <Лессинг>, при всем увлечении гением Шекспира, далек, от того чтобы впасть в шекспироманию.